я так устала от всего этого. когда ты нечто само собой разумеющееся, естественное, как сушить волосы полотенцем, постоянно меняться и пить латтэ. черт. это должно было выглядеть совсем по-другому.

я вроде уже должна была привыкнуть, но что-то никак не получается. мне нравится печатать. нравится.

и то, что снова отчаяние (лето ведь, как я могла забыть), и то, что опять эта треклятая бесполезность, и что нежность снова не то чтобы растоптана, а просто невостребованна и покрывается плесенью.

двадцать дней - это почти как двадцать лет.

я свихнусь от одиночества

---

если пойти гулять.

встать тихо, закрыть тихо дверь(не выйдет, естественно, бабушка проснется, попричитает, покушает таблеток и сдаст квартиру на сигнализацию), а потом - по проезжей части, прямо по полосе, под натриевыми фонарями, по тошнотворной мути воздуха, по лунным дорожкам в лужах, по разреженному напряжению, лежать на асфальте, смотреть на запертую на облака луну, пока не задавит одинокий в зюзю пьяный водитель.

в вечном сне - только зарождающаяся влюбленность и робкое желание прикоснуться.

так мило, вы кричите на меня только после приступа истерики, чтобы вся вода, а также меганеобходимые катионы натрия в лице белой смерти во время покинули мой только-только начинающий вставать на путь истинный организм, начиная сложный и требующий особого терпения процесс обезвоживания.

на оставшиеся шестьсот рублей я куплю ликер. мы будем разливать его по маленьким рюмочкам с перламутровым отблеском и делать вид, что вовсе не хотим напиться.

потенциальная российская интеллигенция.

---

о

обеспечили меня

разтопили

дватопили

обесточили

обесзначили

снилось, что мои шрамы пошли на пользу человечеству - из них сделали чудесную железную дорогу, и по ней на цветных паровозиках катались маленькие дети

потом была война, страшная война, из-за религии, германия что-то не поделила с англией, а я стояла в своем новосибирске и видела ужасное зарево на горизонте, а потом меня послали туда и отправили на экскурсию в госпиталь, но я ничего не помню, потому что мне дали понюхать хлороформа, а потом был поезд, а потом мне надо было переплыть через узкий и длинный ла-манш на бревне, но я не могла, потому что зарево приближалось

знаете, мне остался месяц

знаете, хочется в омут с головой

---

а я сегодня счастливый...

---

come, litte children/

в минус. больно и хочется материться, некрасиво, долго и громко, я так никогда не делала, я столького еще никогда не делала.

если бы все это закончилось двадцать третьего апреля, было бы лучше. так, как-то изящнее, по-книжному, я же до последних двух лет жила в книжках, вплоть до девятнадцатого века, с красивыми словами, сурьмой и кринолинами.

так и не поняла, почему все изменилось.

просто глупые слова.

мне, наверное, больше не интересно.

боль можно измерить в чернилах, децибеллах, шоколаде, соли, да в чем угодно, но не в мегабайтах.

---

не держусь и даже не падаю.

-привет?

-пока

смысла нет, умер, не ждите.

моррисон-бойдуилкинсонкоттонперекалинзонисреми.

и все.





P.S. компьютерная сеть academ.org, УБЕЙ СЕБЯ.

---

да

нет

пузырьки, маааленькие такие пузырьки

вставай, мать твою, жизнь впереди, поднимай свою задницу, радуйся гребаному солнцу, которое нихрена не греет

погребай себя под бессмысленными ожиданиями, окружай себя новейшими модернизированными иллюзиями, так понятней, естественней, интересней

ты же, блядь, сильная

какое ты право имеешь просто сидеть и смотреть в стенку, нет, это было бы слишком просто

вот же оно, будущее, самое нормальное, несоленые слезы, синяки и бесконечный холод

хочешь жизнь - бери, она, блядь, здесь совсем дешевая, почти бесплатная

думаешь, дальше станет легче? думаешь, это не замкнутый круг? думаешь, небо темно-синее?

ты еще умеешь думать?

ты еще умеешь летать?

двигайся, двигайся, мразь, в движении - смысл, не ищи другой, если найдешь - окончательно свихнешься

теперь закрыть глаза и шагнуть.

так веселее, правда_?

главное, не промахнешься.

---

прорвалось.

пара тонн джоулей до меня не дошли, зато стало на порядок меньше тесл. это знаковый момент. must be remembered.

мы - такие, как мы были - уже больше не встретимся, потому что у тебя, в отличие от меня, с законом граблей все в порядке. и так и не ясно, больнее от этого или приятнее.

в общем, да, теперь все вернется на свои места, за исключением интеллектуальной игры 'па-му-чай-ся' и твоего взгляда снизу вверх.

не волнует меня, что дальше, главное, что это позади.

хотя - о нет - свободой тут и не пахнет.

---

обрывками.

как же я это раньше выдерживала, просто не понимаю

бесконечное количество возможностей на каждом шагу, вечер двенадцатого июня, послезавтра первый экзамен, мне почему-то вообще не страшно

домофоны - не все, чем живет человечество, фотоаппараты - не единственное орудие пыток, наш парапет навсегда останется нашим

я, черт, путаюсь, перед глазами что-то плывет, не все, а частями, избирательно

не легко и не тяжело, просто никак

и вмятинами.

---

рассыпались слова, на буковки и полузначения, не умею, потому что не учили.

не смейте оставлять меня в покое.

---

в общем, предупреждаю: здесь 22 вордовские страницы. хотя все ж таки надеюсь, что кроме моего друга кристофера робина кто-нибудь это прочитает...

большое спасибо

всем

*brand, promise me., Гротеск., мой друг кристофер робин, кто помогал мне с именами))





Это большая комната без окон, с длинной лампой на потолке, испускающей грубый, бесчувственный белый свет. Стены украшают раритетные обои в цветочек, года эдак шестидесятого изготовления, потрясающе грязные, полусодранные, протертые. Пол усыпан тонким слоем серого песка; там встречаются мелкие досочки, кусочки ваты и пенопласта. Низкая дверь обклеена теми же обоями, впрочем, по краям они облезли, так что ее очертания ясно видны.

Хотя все эти детали совершенно неразличимы из-за густого сигаретного дыма. В комнате присутствует живое существо, хотя оно и не слишком походит на живое. Это нечто неопределенного пола, сидящее в центре комнаты, притянув колени к груди и уткнувшись в них лицом. Рядом валяется девять пустых пачек от сигарет с ментолом, а также одна полупустая и несколько коробков спичек.

Существо одето в некогда белую, а ныне серую с темными пятнами длинную бесформенную майку и такие же штаны. У него давно не мытые, обросшие черные волосы, нестриженые ногти и желтовато-белая кожа. Сидит оно совершенно неподвижно.

А потом вдруг дергается, хрустит суставами и поднимает голову, уперев взгляд в скрытую дымом стену. Пусть оно окажется молодым человеком по имени Кэльш.

Кэльш взял сигарету, сжал ее губами, по цвету неотличимыми от кожи лица, несколько раз чиркнул спичкой и, наконец, затянулся. Его глаза уже даже не слезились – ни от отвратительного света, ни от дыма, которому ничего не оставалось, кроме как навечно повиснуть в этой комнате без окон. Вообще глаза у него были на редкость пустыми и бессмысленными, их серость нельзя было назвать жемчужной или бархатной; они были плоско-серыми, ровно-серыми, обычно-серыми, без каких бы то ни было уникальных оттенков, без каких бы то ни было опознавательных признаков. Глаза – одни из тысяч. Они не любили закрываться даже для того, чтобы моргнуть.

Руки Кэльша мелко тряслись, губы, впрочем, тоже. Он не помнил, когда пришел сюда; кроме сигарет, спичек и одежды у него ничего не было, да ему и не нужно больше было ничего, но только вот сигарет осталось всего восемь, всего восемь, а было так много...

Эта неожиданная мысль быстро покинула его голову. Мысль была неожиданна в силу того, что она являлась мыслью.

Кэльш затягивался редко и долго не выпускал дым, стараясь заставить его впитаться в легкие, чтобы больше не было потребности совершать эти утомительные действия – вытягивать сигарету, чиркать спичкой, делать один за другим глубокие вдохи. И вообще делать вдохи. Хотя нет, обычные вдохи – это не утомительно. Не очень, во всяком случае. Можно потерпеть.

Вторая мысль.

Через пару минут (дней, лет) осталась одна сигарета. Несколько секунд (минут, часов) Кэльш сверлил ее взглядом, потом зажег с обоих концов и с нескрываемым раздражением бросил в сторону. Она упала в нескольких метрах от него. Тогда он встал, с трудом распрямив затекшие ноги, и сделал несколько неуверенных шагов в сторону двери.





Это был октябрь, а может, март.

Утро было тихим, мягким, прозрачно-красным; на асфальте виднелись влажные полосы от давнего дождя. Какой-то вдрызг пьяный мужчина, не особо утруждая себя контролем над координацией движений, двигался навстречу Кэльшу. Он не пел, не кричал, даже не бормотал ничего себе под нос. Просто шел, пошатываясь. Кэльш смотрел на него удивленно. Больше на улице никого не было.

Улица была бедная, с увядшими цветами на клумбах, облезлой краской на домах и уныло мигающими неоновыми буквами над входами в плохие дешевые бары. Они мигали и днем, и ночью, все уже давно к этому привыкли и почти не обращали внимания.

Люди этого квартала много пили и мало спали, много работали и мало зарабатывали, а из-за этого пили все больше и спали все меньше. Это были худые безразличные мужчины с плохой осанкой и затравленными взглядами и полные суровые женщины со страстью к воспитанию мужчин и детей. Детей было много. И мальчики, и девочки – с короткими реденькими светлыми волосами, очень худые, грязные и смеющиеся собственным наивно-пошлым шуткам.

Кэльш не знал, почему оказался именно здесь, но ему, по большому счету, было все равно. В ближайшем круглосуточном киоске он купил еще сигарет и спичек и с наслаждением закурил.

Проезжая часть была небольшой, даже не разделенной на полосы. Кэльш шел по ней босиком и злобно щурился на солнце, выпуская дым прямо ему в лицо. Что, впрочем, не мешало последнему заставлять глаза Кэльша слезиться.

Через некоторое время он свернул вправо и вошел в первый попавшийся бар с оригинальным названием ‘У Эда’. У Эда было тесно, накурено, пахло мокрыми простынями и плесенью. И совсем пусто. Только хмурый худой человек за стойкой устало протирал стаканы. Когда звякнул колокольчик, висевший на двери, он даже не поднял головы, а только прохрипел:

- Проваливай.

Кэльш пожал плечами и подошел к стойке.

- У вас есть что-нибудь выпить?

Мужчина поднял на него воспаленные глаза.

- Парень, мы работаем до пяти, а сейчас уже шесть. Вали-ка отсюда подобру-поздорову.

Кэльш положил перед собой согнутые в локтях руки и оперся о них подбородком.

- Что там бывает? Виски с содовой? Водка со льдом?

Мужик грохнул стакан с полотенцем прямо перед носом Кэльша и, слегка повысив голос, произнес:

- Ты хочешь проблем?

- Спокойно, Эд... Я ведь всего-то и прошу, что выпить. У меня и деньги есть. А еще мы с тобой можем поговорить. Я – Кэльш.

- Кэльш? Что за дурацкое...

Посмотрев в смеющиеся глаза сидящего перед ним парня, бармен решил не продолжать и молча налил ему самого плохого виски. Без содовой.

Кэльш сделал маленький глоток и довольно улыбнулся.

- Ну давай, расскажи мне что-нибудь о себе.

Бармен окинул его презрительным взглядом и процедил:

- Ну, начнем с того, что я не Эд.

Еще один аккуратный глоток.

- Эд – это мой папочка. Эдвард. Открыл этот чертов бар и помер. Теперь мне приходится здесь работать. Мать заставляет. Хотя мне уже тридцать шесть.

Кэльш залпом допил содержимое стакана.

- Знаешь что, Эд, пойдем-ка погуляем...

Кристофер посмотрел на него как на сумасшедшего.

- Мне вставать в час, ты с ума сошел? Я, кстати, сказал, что я не Эд.

- Но ты ведь так давно не гулял, должно быть. У тебя такая жуткая работа.

- Что правда то правда... ну, разве что совсем недолго.

Кэльш улыбнулся.





Когда они вышли, улицы уже начали просыпаться. Кое-где встречались прохожие, хлопали окна и двери. Кристофер недовольно посмотрел по сторонам и извлек из внутреннего кармана грязного жилета пачку плохих сигарет, дымом которых провоняло его заведение, и дешевую красную зажигалку. Кэльш решил сделать вид, что не курит.

Он пошли по солнечной дороге, разговаривая о банальной и давно всеми выученной наизусть биографии Кристофера.

Потом вдруг как-то так получилось, что они забрели в почти не заселенный квартал, где, казалось, даже солнце было более мутным, и свернули в подворотню. Кристофер удивленно огляделся по сторонам.

- Ты представляешь хоть примерно, где мы?

Кэльш улыбнулся.

- Не-а.

Кристофер испуганно посмотрел на него.

- Сколько сейчас времени?

- Тут так здорово, правда?

Потом Кэльш извлек что-то из коробка со спичками и вдруг оказался совсем близко. Кристофер даже не успел вскрикнуть, прежде чем маленькая блестящая бритва прошлась по его горлу. Крови было очень много, но Кэльш почти не запачкался. Единственные два маленьких пятнышка на майке были тут же сведены водой из лужи.





Вернуться обратно на ту унылую улицу не составило для него труда, он уже, казалось, сроднился с ней.

Кэльш быстро отыскал бар ‘Маргаритка’, который в светлое время суток прикидывался кафешкой. В основном там собирались потерянные люди, которые работали как проклятые днем и пили как сапожники по ночам. Как следствие, в данный момент заведение было наполовину пустым. Кэльш решил, что обоснуется здесь.

Ему сразу же приглянулся небольшой столик у окна с прожженной сигаретами и залитой вонючим пивом клеенкой. Подумав, он заказал самую большую кружку этого самого пива, закурил и стал неторопливо разглядывать лица публики.

Нет, мужчины здесь определенно все одинаковые. Даже цвет волос схожий: непонятно какой с проседью. Была пара юношей, впрочем, их единственное отличие от старших – отсутствие проседи в волосах непонятного какого цвета.

Полные женщины с дурным характером предпочитали не показываться в таких заведениях, поэтому он наткнулся взглядом только на пару-тройку существ в совершенно безнравственной одежде явно собственного изготовления (в магазинах таких юбок не бывает, полные женщины стесняются своих ног; в магазинах таких блузок не бывает, у полных женщин морщинистая кожа и обвислые груди). Девушки сидели, закинув ногу на ногу, и курили с сальной, отвратительной сексуальностью; неровно накрашенные губы, свернувшись в трубочку, обхватывали неизящные сигареты с желтыми фильтрами, а затем расслаблялись, выпуская из легких дым и обнажая желтоватые, но, в общем-то, еще неплохие зубы.

Кэльш хотел отвернуться, но тут его вниманием завладело существо несколько другого рода: круглолицая девушка в зеленом клетчатом платье со светлыми-светлыми, похожими на солому волосами, несколько испуганно попивающая ягодный морс (80% воды, 10% красителей, 10% вкусовых добавок). Его сердце забилось быстрее, дыхание участилось, руки задрожали. Бездумно он встал, придерживая свою кружку, затушил сигарету и подошел к столику девушки. Он простоял там около минуты, пока она наконец не обратила на него внимание. Ее глаза оказались серыми. Почти такими же, как его.

- Ээ... привет... ну... я Кэльш...

Девушка слегка нахмурилась.

- Кристин. Ты, ммм... ты... ?

Кэльш не понял, что она имела в виду.

Некоторое время они молчали.

- У тебя имя странное. Я раньше таких не встречала.

Судорожно пытаясь придумать остроумный и красивый ответ, он продолжал молчать.

- Кристин...

- Да? Я готова, правда. Конечно, у меня в первый раз, ну да ничего, я недорого возьму, да ты ведь и не будешь слишком требователен, ты же тут недавно, я тебя не видела раньше, правда?

Девушка говорила быстро и нервно крутила стакан с напитком. На щеках пятнами проступал румянец, она старалась не смотреть собеседнику в глаза. А тот отреагировал немедленно.

- Так ты тоже шлюха?!

На этот раз промолчала она.

- А как так получилось?

После паузы она произнесла:

- Я вроде нормально закончила школу, но меня не взяли в техникум, мама выгнала меня из дому, мне нужны деньги, вот недавно один парень подсаживался, заказал мне сок, но, когда узнал, что он у меня первый, сразу ушел...

Кэльш вздохнул.

- Не куришь и не пьешь?

Кристин, не поднимая взгляда, помотала головой.

Кэльш снова вздохнул.

- Ты мне понравилась. Не хочется, чтобы моя девушка была шлюхой.

Кристин покраснела еще сильнее, но чуть приподняла голову, ожидая продолжения. Не дождавшись, она пробормотала:

- Ты дашь мне денег?

Кэльш улыбнулся.

- И не покормишь?

Кэльш неспеша закурил, выпустил дым, поймал взгляд девушки.

- Покормлю. Мы встретимся здесь завтра, не так ли?





Ночью, попивая пиво в этом же баре, он думал о Кристин, о ее круглом лице с острым подбородком, плоских серых глазах, нервных маленьких пальцах. Глупое, по-настоящему глупое и беззащитное существо. Он, Кэльш, поможет ей, защитит ее, сделает ее счастливой, ни за что не позволит стать проституткой.

Что-то сладко замирало в его груди, когда он думал о ней. Он решил, что это любовь.





Пришло утро, люди стали расходиться. Бармен, зевая, ушел в каморку за стойкой. Оттуда ему на смену вышел другой.

В помещении оставалось всего четыре человека, считая Кэльша. Все, кроме него, спали, уткнувшись мордами в столы. Эти мужчины были чуть полнее прочих (пиво делает свое дело), их волосы были чуть более жирными, а тела – немытыми. Кэльша передернуло.

В восемь часов пришла Кристин. По ее осунувшемуся бледному лицу и воспаленным глазам было нетрудно догадаться, как она провела эту ночь. Юное, впечатлительное создание. От нее так и веяло наивностью и запуганностью.

Кэльш заказал ей большую чашку черного кофе и большой кусок вчерашнего пирога. Она ела быстро, жадно и молча, и он смотрел на нее со смешанным чувством жалости и восхищения собой.

Когда с пирогом было покончено, она заговорила.

- Мы будем здесь все время сидеть?

Кэльш задумался и, наконец, ответил:

- Нет. Мы найдем место, где будем жить. И еще мы будем гулять. И голодать мы не будем.

Она смотрела на него восторженно, и он продолжал:

- Мы будем спать на чем-то мягком, и наша еда всегда будет горячей, и еще мы всегда будем любить друг друга и всегда будем вместе, а если один из нас умрет, то второй покончит с собой. И мы будем долго-долго ходить по улицам и разговаривать. И нам всегда будет тепло. А еще я научу тебя курить.

Кристин смотрела на него с обожанием на грани опасения, ее плоские глаза округлились, и Кэльш вдруг отчетливо ощутил, что на его собственной радужке есть рисунок.

- Ты не врешь? Ты всегда будешь меня любить?

Кэльш улыбнулся и поцеловал ее. Ее кожа была очень горячей.

Они вышли из ‘Маргаритки’ и пошли по улицам. Они не разговаривали, не смотрели друг на друга, но держались за руки.

Около одного заброшенного сарайчика Кэльш остановился и негромко произнес:

- Вот здесь мы будем жить.

Она улыбнулась.





Внутри были навалены мешки ваты. Кэльш выпотрошил их и соорудил нечто, отдаленно напоминающее матрас.

В здании было много окон, и все они выходили на лес. Окна были покрыты тонким слоем коричневой пыли, ярко светило солнце, и лес казался прозрачным.

Они легли на вату и уснули.





Когда они проснулись, солнце уже садилось, и лес, казалось, плавал в малиновом сиропе. Кэльш достал пачку сигарет, извлек одну и протянул Кристин. Та посмотрела на него подавленно.

- Привыкай, мы же будем с тобой жить.

Она послушно взяла сигарету из его рук.

- Курить – это все равно что дышать. Представь, что ты втягиваешь воздух через маленькую трубочку.

Он вставил сигарету между ее бледных губ, поставил ее пальцы в нужное положение и поднес спичку.

Кристин старательно втянула в себя дым, сдержала кашель, но ее глаза наполнились слезами.

- Умница. С первого раза получилось. Теперь заканчивай.

После четырех затяжек она почувствовала, что по ее щекам катятся слезы, а голова кружится, о чем она тут же сообщила своему спутнику.

- Затягивайся еще. Потом дам вторую сигарету. Ты быстро привыкнешь. Только горло будет сильно болеть. Поначалу. Затягивайся.

Кристин слушалась. Полторы сигареты спустя она рухнула на вату и закрыла глаза.

- Не могу. Подожди. У меня получится, только не сразу, подожди, пожалуйста...

Кэльш фыркнул.

- Ты просто не стараешься.

Он вышел и сарайчика, оставив ее неподвижно лежать на груде ваты.

Когда он вернулся, она спала, дыша очень тяжело – видно, горло болело сильно. Он улегся рядом и положил свою руку поверх ее. Она дернулась, но он погладил ее по щеке, и она успокоилась.

Кэльш аккуратно прикоснулся губами к ее шее, поднялся до губ, руками ощупывая тело Кристин. Очень кстати платье расстегивалось спереди.





Кристин проснулась немного более подавленной, чем казалась обычно. Но Кэльш улыбался, и она расслабилась.

Они купили еды и позавтракали, Кэльш заставил ее выкурить одну сигарету, и Кристин, несмотря на истерзанное горло, не отказалась. Они пошли гулять.

- Кэльш, а кем ты был до того, как мы встретились?

Он внимательно посмотрел ей в глаза. Они казались еще более бессмысленными.

- Меня не было. Почти.

- Ты такой добрый. Моя мама никогда не была со мной такой доброй.

Вместо ответа он всучил ей еще одну сигарету.

- Знаешь, мне кажется, что я уже начинаю привыкать... мне даже нравится!

Кэльш снова промолчал.

На следующее утро, когда она проснулась, вместо Кэльша рядом лежала деревянная доска, на которой углем было выведено: ‘Прости, ты мне больше не нужна. Все было ошибкой. Прощай. Кэльш’.





Он сидел в баре и пил коктейль непонятного состава. Хотя ему было неважно, что пить.

Сегодня в ‘Маргаритке’ подобралась достаточно неординарная публика. Видно, забрели с соседней улицы.

Это были молодые, иногда даже не слишком страшные парни, многие из которых, разбившись на пары, держали друг друга за талию и даже целовались. Кэльш заинтересованно наблюдал за ними.

А потом как-то так получилось, что некто высокий, с похожими на солому светлыми волосами подсел к нему, притянул к себе и прижался губами к его губам. Последующая ночь прошла как в тумане. Блондина звали Ким.





- А ты красивый, – сообщил ему Ким на следующее утро. Они лежали на груде ваты в сарайчике.

Кэльш пожал плечами и посмотрел ему в глаза. Темно-серые. Как туча, которая выглядит куда страшнее, чем выходящая из нее гроза. Красивые. И нос, тонкий, прямой.

- Ты тоже.

- Знаешь, я как тебя увидел, так меня будто током прошибло. Мне ведь даже было тебя толком не разглядеть, но почувствовал как-то, что из них всех мне нужен именно ты.

Кэльш криво усмехнулся.

- И что с того? Мы же больше не встретимся.

Ким удивленно приподнял бровь.

- Связь на одну ночь. Как у вас обычно бывает.

Ким широко улыбнулся, у него были красивые белые зубы.

- Ну, думаю, уже не ‘у вас’, а ’у нас’... Ты мне по-настоящему понравился. Как тебя зовут?

- Я Кэльш.

- Очень на тебя похоже.





Ким был сильным, неглупым и самостоятельным. Рядом с ним Кэльшу хотелось расслабиться и ни о чем не думать, позволить ему принимать решения и вообще распоряжаться их жизнями.

Они жили в сарайчике, из окон которого было видно лес, и Кэльш ни разу не попытался приучить своего любовника к курению.

В первый день они пошли в ‘Маргаритку’, Ким решил познакомить его со своими друзьями. Вглядываясь в неестественные, тронутые косметикой лица, Кэльш вдруг осознал, что Ким тут чужой, слишком настоящий и искренний во всех своих проявлениях. Поэтому он не остался ни с одним из этих нарисованных лиц и сбежал. Кэльш вздрогнул. Они много выпили и устроили групповушку, даже не удосужившись покинуть бар.

Утром Ким просил за это прощения, но Кэльшу, по большому счету было наплевать. В тот же день пара вчерашних знакомых забрела к ним, но Ким послал их, за что Кэльш был ему очень благодарен.

Прошло два дня. С утра у Кэльша разболелась голова, и Ким пошел за завтраком один. Вообще магазин был совсем не далеко от их убежища, но через сорок минут его еще не было. Кэльш, нервно куря, мерил шагами маленькую комнатку. Он привязался к Киму и волновался за него. Прошло еще двадцать минут, и Ким вошел в сарайчик. Его нижняя губа кровоточила, на скуле красовался огромный синяк. Он шел согнувшись – видно, его били и в живот. Кэльш подхватил его за плечи и аккуратно положил на импровизированную постель. Ким прикусил больную губу.

- Ты хоть примерно представляешь, кто это был?

Ким скривился и вздрогнул от боли.

- Те двое. Ты им приглянулся, – он усмехнулся и снова закусил губу.

Кэльш оторвал кусочек ткани от майки Кима, плюнул на него и стал вытирать кровь.

- Что с животом?

- Ребра вроде на месте. Не суетись, со мной все в порядке.

Когда очертания губ стали просматриваться, Кэльш положил холодную ладонь ему на синяк и улегся рядом. Ночью он сделал Киму минет и чуть не подавился его спермой, на что тот прошептал:

- Кэльш, я люблю тебя больше всех на свете.

Утром Кэльш ушел, не оставив на прощание даже записки.





‘Маргаритка’ еще пребывала в стадии кафешки. Кэльш пил черный кофе из необъятной плохо отмытой чашки и курил. Народ уже потихоньку подтягивался, то и дело раздавались взрывы хохота, удары по столу и пронзительные, неестественные женские голоса. Впрочем, многие сидели по одиночке и, измученные долгим рабочим днем, задумчиво потягивали пиво. Кэльш отвернулся и посмотрел в окно.

Ему как никогда хотелось стабильности. Жить с кем-то, к кому привязан и без кого не можешь, в более или менее благоустроенном месте, знать, что делал вчера и что будешь делать завтра, засыпать и просыпаться с ощущением полного контроля над событиями и собой. Кэльш с отвращением посмотрел на свои нестриженые ногти и грязные пальцы, провел рукой по грязным, спутанным волосам. Нужно срочно изменить все это.

Он затушил сигарету о клеенку, встал и пошел прочь из бара.

В ближайшем киоске он купил небольшие ножницы и хозяйственное мыло. Солнце уже садилось, становилось холодно. Кэльш смутно припоминал, что где-то недалеко должна быть река, и посему направился вперед по проезжей части.

Дождя не было давно, а лужи, которые он видел многие годы назад (когда он впервые пришел на эту улицу, кстати, а как он сюда попал, а, впрочем, неважно), высохли в тот же день, так что его серые от дорожной пыли пятки не стали ни на йоту чище. Кэльш досадливо морщился и ускорял шаг. Вскоре он увидел впереди мост и сошел с дороги.





Вода в реке была не слишком чистой, но Кэльш был непритязателен. Он с наслаждением сбросил с себя одежду и нырнул. К его удивлению, река была глубокой и текла достаточно быстро, поэтому он быстро вынырнул и с трудом догреб до берега. Сначала он кинул свои вещи в воду и тут же придавил их камнем, чтобы не уплыли, а потом, тщательно намыливаясь и поливая себя водой, помылся сам. Скоро его губы посинели и задрожали, а по коже пошли мурашки, но он не обращал на это внимания – теперь пришла очередь стирки. Должно быть, с час он с терпением и настойчивостью выскабливал свои вещи, не оставляя без внимания ни одного пятнышка; наконец, удовлетворившись результатом, он повесил одежду сушиться на ближайшую корягу, а сам нашел относительно плоский камень, уселся на него и занялся маникюром.

Солнце уже давно зашло, и единственным, на что полагался Кэльш, были отблески света фонарей. Первый ноготь был сострижен успешно, а со вторым он отрезал кусочек кожи. Кэльш вздрогнул, ножницы дернулись, отчего ранка еще больше углубилась. Он тут же сунул палец в рот и долго не вынимал, ощущая противный, приторно-металлический привкус крови.

Когда пальцы были приведены в порядок (всего четыре ранки, одну из них почти не видно), Кэльш наконец понял, что дико хочет спать и ужасно замерз. Камень был просто холодным, вещи были мокрыми и холодными, земля была мокрой, холодной и грязной. Кэльш свернулся в маленький комочек на камне и вскоре уснул, несмотря на то и дело пробегающую по телу дрожь.





Он проснулся, когда солнце уже стояло высоко; видимо, после рассвета камень основательно нагрелся, так как Кэльш чувствовал себя на удивление неплохо. За ночь вещи высохли, он оделся и побрел по направлению к ‘Маргаритке’.

Видимо, был выходной – улицы пустовали, только однотипные дети играли в мяч и прыгали на скакалочках. Кэльш торопливо прошел мимо.

Асфальт быстро нагревался. Через некоторое время идти по нему стало просто невыносимо, и Кэльш побежал. Солнце светило ему в спину, было очень жарко, слева и справа мелькали грязно-зеленые кустики и скамеечки с облезшей краской, вдобавок ко всему вдруг запахло жареной рыбой. У него закружилась голова, он резко остановился и, задыхаясь, прислонился к стене ближайшего здания. Некоторое время он стоял так, закрыв глаза и тяжело дыша, почти не шевелясь. А потом раздался негромкий вежливый голос:

- Простите, я могу вам чем-нибудь помочь?

Кэльш медленно открыл глаза. Перед ним стояла высокая стройная брюнетка с правильными чертами лица и темными бархатисто-карими глазами. Она была одета в деловой брючный костюм светлого желтовато-бежевого оттенка, по-видимому, очень дорогой, сшитый на заказ в приличном ателье где-нибудь очень далеко от этой улицы. Ее волосы были заколоты крабиком на затылке, лицо едва тронуто макияжем. Кэльш сразу как-то оробел.

- Ээ... благодарю... ммм... мадам...

Он тут же обозлился на себя за это ‘мадам’. Он понятия не имел, как обращаться к таким представительным женщинам.

Она легко и коротко рассмеялась.

- Пока еще мадемуазель. Так я могу вам помочь? Как вы себя чувствуете?

- Я, эээ, я просто долго бежал и запыхался, ничего серьезного...

- Вы выглядите уставшим и больным.

Кэльш удивленно воззрился на нее. Девушка пожала плечами, достала из сумочки маленькое зеркальце и протянула ему. Кэльш совершенно по-дурацки уставился на свое отражение.

Оказывается, его кожа из желтовато-белой плавно трансформировалась в зеленовато-белую, под глазами залегли темные круги, а скулы стали выпирать еще сильнее, чем обычно. Кроме того, вымытые накануне волосы торчали в разные стороны, а из-за того, что мыло попало в глаза, полопалась чертова куча сосудов.

- Если вы не против, я отведу вас к себе и хорошенько накормлю. И, пожалуй, отмою. И еще стоит заняться вашими руками – смотрите, они все изранены!

Кэльш почувствовал, что краснеет. Раньше с ним такого не случалось.

- Что вы, не стоит... ну ладно, было приятно познакомиться, я пойду, пожалуй...

Девушка снова улыбнулась.

- Так мы ведь даже не познакомились! Меня зовут Кларисса, можно Клэр, Клара, Риза или как угодно на ваше усмотрение.

Кэльш чувствовал себя полным идиотом, говоря:

- Я Кэльш.

Она протянула ему руку, он пожал ее. Ее рука была холодной и мягкой, его – горячей и сухой.

- До моей квартиры тут недалеко, буквально сотня шагов.

- Кларисса, не беспокойтесь, пожалуйста, со мной уже все хорошо...

Он чувствовал себя ужасно неловко, называя ее по имени.

А Кларисса тем временем уже начинала раздражаться.

- Я не могу и не оставлю вас в таком состоянии, хотите вы того или нет.

Доведя Кэльша до крайней степени смущения, она взяла его за руку и решительно повела куда-то.





Все было как-то очень смутно.

Кларисса жила в маленькой, хорошо обставленной и отремонтированной квартире, где преобладали зеленоватые тона и металлик. Кэльш в своих заношенных майке и штанах чувствовал себя очень и очень неловко.

А Кларисса, между тем, энергично впихнула его в компактную кухню, усадила за стол и согрела какой-то обед. Кэльш ел, вроде бы даже было вкусно. Вроде бы даже очень вкусно. Потом его запихали в ванную, сунули в руки гель для душа, мочалку и шампунь и велели хорошенько помыться. Кэльш помылся. Ему выдали другую майку и джинсы, причем он как сквозь сон заметил, что вещи мужские и вроде бы даже немного ношеные. От майки слегка пахло одеколоном.

Кларисса усадила его на мягкий диванчик и сама присела рядом. Сначала она окинула его долгим взглядом, а затем удовлетворенно констатировала:

- Уже гораздо лучше. Как вы себя чувствуете, Кэльш?

Кэльш поднял на нее глаза. Смутность вроде бы прошла, однако смущение так и не исчезло.

- Спасибо большое, очень хорошо.

Кларисса сощурилась.

- Не хотите рассказать мне о себе?

Кэльш помотал головой.

- Как хотите.

Она снова внимательно посмотрела на него, а потом вдруг пододвинулась ближе и легко, жарко поцеловала. Кэльш с удивлением осознал, что ему это приятно.





Кларисса занималась изготовлением одежды для беременных, в этой квартире жила временно (большая часть жителей улицы, на которой оказался Кэльш, работала как раз на производстве ее фирмы) и недавно рассталась с любимым человеком. Причем расставание сопровождалось бурным скандалом. Впрочем, последние два вывода Кэльш сделал сам, опираясь на наличие в доме хорошей мужской одежды, а также на подавленное выражение лица Клариссы, которое появлялось всякий раз, когда она смотрела на эту самую одежду.

Она была к нему очень добра, скоро он к этому привык и перестал робеть. Кларисса каждый день уходила на работу, но возвращалась довольно быстро – часов через шесть – так как производство требовало только тщательного контроля, а аналитический труд имел место быть в более цивилизованных местах. Пока ее не было, он мог делать все, что вздумается, но единственное, что приходило ему в голову, – это гулять. И он часами бродил по улицам, иногда забредая туда, где убил бармена, иногда – к сарайчику, где теперь поселились бомжи. Когда они с Клариссой были вместе, ему было спокойно и легко. Кэльшу было совершенно не на что жаловаться, тем более что она оказалась прекрасной любовницей (хотя ее темные волосы и коричневые глаза все же несколько смущали его).

И все-таки он продолжал мучиться вопросом – почему она выбрала именно его, грязного, бедного, не слишком красивого и без высокой морали? Почему отмыла его, отскоблила, сделала человеческим существом? Несмотря на всю ее доброту, Кэльш отчетливо ощущал, что Кларисса его не любила. Да, он ей нравился, да, возможно, она даже была влюблена в него, но о любви здесь не шло и речи. Впрочем, он ни разу не задавал этот вопрос вслух, и, видимо, поэтому они до сих пор так ни разу и не поссорились.







Прошла неделя. Видимо, месяцем, когда он появился на этой улице, все же был апрель: с каждым днем становилось все теплее, на деревьях, кажется, набухали почки.

Кларисса пришла с работы раньше обычного; когда раздался звонок, часы показывали всего четыре. Кэльш лениво поднялся с дивана и направился в коридор.

Она выглядела как обычно превосходно, и он даже слегка ей залюбовался, пытаясь выискать хоть малейший дефект в ее внешности. С удовлетворением осознав, что попытка в очередной раз не увенчалась успехом, он легко коснулся губами ее щеки и вопросил:

- Хочешь кофе?

Она кивнула и скинула с плеча маленькую сумочку с таким облегчением, как будто это был огромный чемодан. Кэльш усмехнулся, еще раз поцеловал ее и пошел варить кофе – за последнюю неделю он научился делать это гораздо лучше, чем Кларисса.

Разлив напиток по чашкам, достав из шкафчика печенье, усевшись и закурив, он, наконец, заметил на себе ее непривычно внимательный взгляд.

- Что-то случилось?

Кларисса пожала плечами.

- Уже неделя, как мы знакомы, а мы совсем ничего друг о друге не знаем.

- А что бы тебе хотелось знать? Или рассказать?

Кларисса задумалась.

- Рассказывать бы я, пожалуй, ничего бы не захотела... А вот вопросов у меня много.

Кэльш выпустил дым.

- Ну, знаешь ли... На односторонний контакт я не согласен. Или рассказываем оба, или оба молчим.

Кларисса недовольно скривилась.

- В моем прошлом нет ничего, достойного твоего внимания.

Кэльш пожал плечами.

- Аналогично.

Воцарилось молчание. Кларисса положила в свою чашку кубик рафинада и долго, терпеливо размешивала кофе, ожидая, когда сахар растворится. Когда молчание стало невыносимым, она бросила:

- От меня ушел Карл, мы были вместе год.

Про себя Кэльш усмехнулся.

- Это была твоя вина?

Пальцы Клариссы мелко задрожали. Видно, он попал в самое больное место.

- Нет, не моя! Ко мне пришел в гости троюродный брат, у него были большие неприятности и вообще ужасная депрессия. Я его обняла, поцеловала в лоб, как раз вернулся Карл, и он не поверил, что Роберт мой брат, мы очень сильно поссорились, и он ушел, и даже не забрал свои вещи...

Кларисса нервно кусала нижнюю губу.

- Значит, этот идиот тебя просто не любил.

- Не говори о нем так, пожалуйста.

Снова наступила тишина. По щеке Клариссы скатилась слеза, но Кэльш сделал вид, что этого не заметил.

Немного успокоившись, она негромко произнесла:

- Теперь твоя очередь.

Он удивленно посмотрел на нее.

- Я тебе ничего не обещал.

У Клариссы было такое выражение лица, как будто ей дали пощечину.

- Ты теперь знаешь обо мне больше, чем кто-либо другой, и при этом не хочешь отплатить взаимностью?

- Нет.

Кларисса со стуком опустила чашку на блюдце. Она всегда пила кофе из классических маленьких фарфоровых чашечек, а он – из больших керамических кружек.

- Кэльш, иногда ты бываешь потрясающе неблагодарной сволочью.

Уголок губ Кэльша дернулся.

- Заметь, я не требовал от тебя откровенности. Тебе захотелось высказаться – ты высказалась. Но не отыгрывайся теперь на мне, будь добра.

Кларисса сощурилась.

- Да ты просто мелочный эгоист!

Она резко встала и вышла из кухни, хлопнув дверью. Кэльш даже не вздрогнул. Затушив сигарету и допив кофе, он тщательно помыл обе чашки, ложку и блюдце и, не обуваясь, вышел на улицу.

Когда он вернулся (было уже далеко за полночь), Кларисса встречала его в прихожей. Не говоря ни слова, она с какой-то странной целеустремленностью впилась губами в его губы, то ли желая отомстить, то ли высосать душу, то ли больше никогда от себя не отпускать. Эта ночь была чуть лучше остальных.





Прошло уже два месяца с тех пор, как они познакомились. Кэльш явственно чувствовал, что Кларисса почти забыла своего Карла, хотя иногда у нее случались приступы меланхолии, связанные даже не с самим этим человеком, а со временем, которое они проводили вместе. В частности, это выражалось заменой обычного кофе травяным чаем, а также сменой делового стиля легкомысленно-женственным. Но Кэльш был к этому совершенно безразличен.

Ему было невыразимо скучно в этой красивой квартире с этой красивой, привычной и удобной, как мягкое кресло, женщиной. Кларисса, казалось, совсем этого не замечала и даже не чувствовала, что в его поведении появилось какое-то легкое равнодушие. Но, прожив с ней так необычно долго, он не представлял, как можно уйти.

В конечном итоге она так и осталась верна себе, оказав помощь даже в таком странном деле.

В тот день они оба поздно проснулись. Кларисса зевнула и с легкой улыбкой взглянула на Кэльша. Тот просто открыл глаза и уставился в потолок.

- Знаешь, что я подумала?

Не дождавшись ответа, она продолжила:

- По-моему, тебе пора перестать носить одежду Карла. Как ты смотришь на то, чтобы пойти сегодня по местным магазинам?

Кэльш повернулся на левый бок и серьезно посмотрел на нее.

- Вот об этом я хотел с тобой поговорить. Я хочу носить свою старую одежду, свою майку и свои штаны. А остальное меня не устраивает.

Кларисса уставилась на него, как на душевнобольного.

- Ты в своем уме? Эти вещи носить неприлично.

И тут Кэльш понял, что больше не в силах терпеть.

- Неприлично? Что ж, я и сам не ахти какой приличный. Так что найди себе кого-нибудь приличного, а меня отпусти.

Он быстро выскочил и постели. Кларисса, кажется, говорила что-то, но он совершенно не обращал на это внимания. Он нашел свои вещи на самом высоком шкафу и торопливо оделся. К тому моменту, как Кларисса встала и попыталась схватить его за руку, он уже спешно двигался к входной двери. Она вроде бы уже перешла на крик, хотя Кэльш не осознавал это отчетливо. Он легко разжал ее пальцы, вцепившиеся в его локоть, и выскользнул из квартиры.





В ‘Маргаритке’ было сонно и тепло, и Кэльш сразу ощутил, как соскучился по этому месту. Некстати вспомнился бар ‘У Эда’, который совершенно по-дурацки закрывался на день. Нет, хозяева ‘Маргаритки’ были расчетливыми трудягами, как и прочие...

Сейчас публика подобралась вполне приличная – поздним утром большинство мужчин было на работе, незначительная часть отсыхала дома, а девушки легкого поведения, смыв косметику и переодевшись в обноски, тихонько спали за дальними столиками, которые стояли в тени.

Какая-то женщина, за пятьдесят, но неплохо сохранившаяся, пила зеленый чай. И ей вполне удачно удавалось не морщиться. Недалеко от нее сидел пухлый молодой человек, судя по всему, приезжий. Он ел круассаны с паштетом. Кэльш усмехался, вспоминая, каков состав этого паштета.

Четвертым посетителем была типовая полная женщина с суровым выражением лица. Она ела тушеную капусту с котлетой и то и дело бросала на остальных убийственные взгляды. Должно быть, она подозревала, что они желают упрекнуть ее в пренебрежении домашними обязанностями хозяйки, и пресекала эти поползновения на корню.

Кэльшу стало неинтересно. Он заказал коньяка, закурил и погрузился в размышления.

Какая к черту стабильность?! Жизнь ведь только начинается, она должна быть яркой, разнообразной, один день должен быть не похожим на другой. Можно снять шлюху, можно еще раз переспать с парнем, можно сидеть на крыше в одиночестве и встречать рассвет. Можно гулять под дождем, можно научиться играть на волынке или водить машину. Можно устроиться на работу, можно уйти с работы, можно устроить пожар, можно вытаскивать из горящего дома детей и котят. Только не стоять на месте, только не повторять все снова и снова. Потому что нужно двигаться вместе со временем, а не застревать в людях и эмоциях, как в болоте. Потому что нужно каждым своим поступком доказывать, что ты имеешь право называться живым. Неважно, что будет дальше, вот была Кларисса, которая так заботилась о своем будущем, а теперь его, Кэльша, нет в ее будущем, и, как бы она ни старалась, больше не будет. А ведь она вряд ли по-настоящему насладилась своей завершенностью и полноценностью. Потому что была совершенно уверена, что дальше их отношения будут только двигаться вперед. Теперь она одна. А он больше не наступит на те же грабли.

Кэльш посмотрел вокруг несколько другим взглядом.

Целую вечность назад он познакомился здесь с Кристин. Символ его неопытности и, как ему казалось, невинности. Сейчас она, должно быть, уже профессиональная проститутка, не из самых дорогих, конечно, но пользующаяся определенным спросом. Скорее всего, она покрасила свои соломенные волосы, было бы жаль, а впрочем, ее глупые глаза изменить невозможно; наверное, она красит губы темно-бордовой помадой, а глаза, чтобы не тратить лишнего, подводит обычным черным карандашом. Да, нужно срочно ее найти.

Кэльш лениво поднялся и подошел к бармену. Тот поднял на него заспанные глаза.

- Да?

- Привет, как тебя звать?

- Каспер.

- А, ну здорово, Каспер. Слушай, ты знаешь такую девушку, по имени Кристин, у нее еще очень светлые волосы?..

Каспер на мгновение задумался, а затем уверенно ответил:

- Да, она тут частенько появляется. Только зовут ее теперь Камиллой.

Кэльш отвел взгляд. Камилла? Это имя совершено не вязалось у него с образом Кристин. Нет, определенно, она совершила глупость, сменив имя.

- А когда ее можно тут застать?

- Она обычно подходит часам к восьми. Берет не то что б очень дорого, но, знаешь, парень, тебе может и не по карману оказаться...

И Каспер неуверенно-сочувствующим взглядом окинул костюм Кэльша. Но тот не обиделся, только улыбнулся и вернулся за свой столик.





Кэльш легко отличил Кристин от остальных девушек, маленькими группками заходящих в бар. Она не покрасила волосы, но сделала завивку. Впрочем, они у нее были жесткими и уже почти полностью потеряли форму. Помада у Кристин была густо-фиолетовая, нанесенная, однако, достаточно аккуратно (должно быть, подруга помогла), а карандаш все-таки был канцелярским. Но при этом она организовала себе тушь и оранжеватые румяна.

Нынешнее ее платье было перекроено из старого, зеленого клетчатого. Оно стало значительно короче, появилось декольте и странные рюши, а также термоаппликации в виде цветочков. Но в целом она выглядело не более глупо, чем остальные ее знакомые.

Кэльш подошел к ней быстро и так же быстро, не давая ей опомниться или даже узнать его (было темно и накурено), прошептал:

- Пошли.

Девушка сощурилась, затянулась, выпустила дым и только потом произнесла хорошо поставленным вяжущим голосом:

- Не дороговато для тебя?

В ответ Кэльш просто схватил ее за руку и потащил прочь из ‘Маргаритки’. Он овладел ей прямо на улице, не удосужившись даже отойти на какое бы то ни было расстояние от бара. И только когда они уже возвращались, чтобы рассчитаться при свете, Кристин вдруг повернула его к себе и внимательно посмотрела ему в глаза. Румяна скрывали истинный цвет ее лица, но Кэльш был готов поклясться, что она побледнела.

- К-Кэльш?.. – заикнувшись, пробормотала она.

Он довольно усмехнулся, наблюдая, как из-под слоя показной испорченности проступает прежняя глуповатая и бесконечно наивная Кристин.

- Ага.

Потом его ждало неприятное удивление: девушка очень скоро взяла себя в руки.

- Отдавай деньги и вали. Мразь.

Кэльш сделал очень убедительное пораженно-обиженно-виноватое лицо и пробормотал:

- Кристин…

- Камилла, если позволишь.

- Да-да, Камилла… Я хотел тебе сказать… Я ошибся в своих чувствах, я все время думал о тебе, ты нужна мне. Пожалуйста, дай мне еще один шанс.

А дальше он спокойно и чуть насмешливо наблюдал, как Камилла окончательно уступила место Кристин, которая незамедлительно бросилась ему на шею и стала жадно, не упуская ни одного миллиметра его кожи, целовать его.





Оказалось, что Кристин жила в относительно благоустроенной квартире с тремя подругами. Однако на предложение Кэльша вернуться в их сарайчик она согласилась очень быстро и без лишних разговоров, чему он был несказанно рад: он решил, что вскоре вернется самое счастливое время его жизни.

Итак, они условились, что Кэльш зайдет за ней на рассвете.

Лето, по-видимому, уже двигалось в сторону логического завершения; природа еще усердно притворялась, что никакой осени не будет, но что-то осеннее уже появилось и в свете, и в воздухе. Кэльш дышал очень глубоко, сощурившись глядя прямо на бесстыдно яркое солнце. Какое-то новое, ни на что не похожее ощущение рождалось у него внутри; он назвал его смятением.

Кристин была одета как Камилла, но на ее лице совсем не было косметики. Ее кожа стала заметно суше, она приобрела несколько болезненный цвет – неравномерно-розовый, чуть заметными пятнами. Но в целом эта девушка почти не отличалась от Кристин, даже ее поверхностные ‘сила’, ‘ум’ и ‘уверенность’ куда-то бесследно испарились. Остался черновой вариант, который был лишь чуть высушен испорченностью.

Он обнял ее за плечи, и они шли по дороге, и где-то недалеко светило солнце. Кэльша не покидало ощущение дежа вю.

Их сарайчик был пуст, только вот окно, сквозь слой пыли на котором Кэльш часто рассматривал лес, было разбито. Осколки валялись тут же. Он задумчиво взял один, повертел, посмотрел в него напросвет, а затем выбросил в образовавшуюся дыру. Постояв немного, он опустился на колени и стал дрожащими руками сгребать осколки в кучу. Кристин стояла сзади и с глуповато-сосредоточенным лицом наблюдала за его действиями. А Кэльш какими-то дергаными движениями выбрасывал в дыру небольшие порции битого стекла. Пару раз он порезался, но вроде бы этого и не заметил. А закончив, он с любопытством посмотрел на Кристин, как бы ожидая ее реакции. Но Кристин предпочла промолчать.

В тот день Кэльш понял, что никогда никому не признавался в любви. От этой мысли ему стало невыносимо тоскливо; он часто поглядывал на Кристин, но все время возвращался к мысли, что в лучшем случае испытывает к ней лишь влечение. А между тем, слова вертелись на языке, просились наружу, и с каждой минутой усиливалось желание наплевать на настоящие чувства и просто произнести их.

Кристин не мешала ему размышлять. Она несла какую-то ахинею насчет своей жизни без него, насчет своих друзей, подруг и косметики, насчет ‘работы’, насчет ‘клиентов’. Кэльш не слушал и не слышал, Кристин казалось, что он очень заинтересован, и продолжала с еще большим запалом. Ближе к вечеру они занялись любовью и заснули. Ближе к рассвету они проснулись и долго притворялись, что еще спят.

Через полчаса Кэльш сделал глубокий вдох и повернулся к Кристин. Та улыбнулась. Кэльш снова набрал в легкие воздуха и негромко произнес:

- Мне нужно тебе кое-что сказать.

Кристин приподнялась на локте.

- Да?

- Ну, в общем...

Кэльш сжал губы и отвернулся. Какое-то шестое чувство подсказало ему, что она плачет. Он не испытал ни подобия жалости, но явственно почувствовал, что сейчас пришло время. Поэтому он повернулся и на выдохе произнес, глядя в ее заплаканные глаза:

- Кристин, я тебя люблю.

Трудно описать выражение счастья, которое вдруг засверкало в ее глазах. Что-то яркое, светлое, мягкое, теплое; что-то бесконечно реальное и человеческое, не имеющее ни пределов, ни прав на существование. Еще одна слеза покатилась по ее щеке. Но даже она искрилась в золотистых солнечных лучах, вызывая скорее ассоциацию со смехом.

Кэльш поежился.

- Кэльш, я тоже тебя люблю... Ты даже не представляешь, как я тебя люблю.

Она наклонилась и поцеловала его, так нежно, как только могла; ее губы были сухими, испорченными дешевой помадой. Он отвернулся и притворился спящим. Она не придала этому значения и хотела тоже уснуть, но у нее не получалось. Ее сердце билось очень быстро и тихо, а на губах играла улыбка, никак не желающая исчезать. Кристин легко вздохнула, поцеловала в висок притворявшегося спящим Кэльша и отправилась гулять по улице, наполненной рассветом – рассветом первого дня, когда она узнала, что любима.

Досчитав до пятисот после ее ухода, Кэльш встал и навсегда покинул этот сарайчик, даже не посмотрев в сторону разбитого окна.





Он долго бродил по улицам, прежде чем направиться в ‘Маргаритку’. Ему казалось, что он пьян, но он не был пьян. Все его поступки были какими-то безотчетными, рассредоточенными, ненаправленными. Мир виделся как сквозь завесу тумана. Красные лучи солнца казались испачканными в крови. Ему хотелось проблеваться, но он не мог. Ему хотелось закричать, но его голосовые связки не были способны на такое усилие. Он шел и бормотал что-то, как в бреду, иногда казалось, что он напевает какую-то мелодию, иногда – что просто бессвязно мычит, не в силах произносить раздельные слова.

Уставая, он садился на землю, прислоняясь к ближайшей стене, или просто ложась на нее, если стены поблизости не было. В какой-то момент ему показалось, что на улицах начали появляться люди. Вскоре он выбросил это из головы.

Потом он просто шел, молча глядя себе под ноги, ссутулившись и еле слышно касаясь асфальта босыми ногами.

Ближе к вечеру он вошел в ‘Маргаритку’ и уселся за свой столик. Он ничего не заказал, но достал сигареты и закурил.

Кэльш стал вспоминать их всех – Кристин, Кима, Клариссу. И Эда, да, и Эда. Он разделил свою жизнь на периоды, разбил эмоции по категориям, он пытался устроить нечто вроде самоанализа. Это давалось ему с трудом, но он чувствовал, что ему необходимо думать об этом. Нервно затягиваясь, Кэльш курил сигарету за сигаретой. Его прошлое казалось ему каким-то отстраненным, чужим, очень далеким. Он не понимал, что это значит.

Народу в баре было много, многие сидели в компаниях, многие – по одиночке. Кэльш заказал себе пива и присмотрелся к посетителям. Выбрав себе мужчину за сорок, потягивающего какой-то коктейль, он решительным шагом направился к его столику, и, дождавшись его взгляда, представился.

- Кэльш.

Мужчина окинул его безразличным взглядом и ответил:

- Джон.

Кэльш сел. Некоторое время они молчали. Выждав приличный срок, он начал:

- А ты знаешь, Джон, что такое любовь?

Джон посмотрел на него с недоумением.

Кэльш продолжил.

- Я вот знаю. И даже могу рассказать. Хочешь?

Джон отпил коктейля и молча кивнул.

- Так вот. Иногда люди проводят друг с другом очень много времени, трахаются, говорят друг другу комплименты, делают вид, что держатся друг за друга. Это называется ‘встречаться’. А однажды один из этих двоих понимает, что тянуть больше нельзя, что ‘встречаться’ длится уже слишком долго, что пора что-то менять или просто бежать. И тогда этот один признается тому, второму, в любви. Или бежит. И тогда второй говорит, что тоже его любит. Либо тоже бежит. И тогда они или женятся, или больше никогда не встречаются, а, встретившись, ни за что не построят даже дружеских отношений. И знаешь, Джон, в каком месте моего рассказа всплывает любовь?

Джон равнодушно посмотрел на него.

- Ни в каком! Нет такого момента, когда один человек любит другого, ты понимаешь меня, Джон?! Не существует этой самой вашей хваленой любви! Нет ее, и все тут! Все эти признания, все эти бессмысленные излияния – это только спасение от безысходности и ничегонеделания, мгновенная прихоть, покорение стереотипам или какая-то подобная чушь, не больше. Ты понимаешь, о чем я говорю, Джон? Я прожил жизнь, я не любил, и голову отдам на отсечение, что ты не любил тоже, и что никто в ‘Маргаритке’ не любил, что никто на этой улице не любил, хотя все мы упорно распространяем миф о том, что так бывает. Вот скажи мне, ты считаешь, что ты любил, Джон? Ты правда так считаешь?

Джон сделал глоток.

- Не знаю. Ты пьян, парень, потому и несешь всякую чушь. Валил бы ты отсюда.

Кэльш залпом допил пиво.

- Прощай, Джон, приятно было познакомиться.





На улице уже был вечер. Пахло чем-то очень свежим; Кристин бы, наверное, сказала, что от такого запаха сердце разрывается на кусочки. Еще казалось, что есть нечто вроде запаха горелой листвы, но Кэльш погнал от себя эту мысль. Сейчас должно быть начало июня. До осени еще очень-очень далеко.

Еще воздух казался темно-голубым, а люди – совсем черными.

На мгновение ему показалось, что солнце еще не зашло, но иллюзия быстро развеялась. Через три минуты пошел снег. Значит, тогда был октябрь. Значит, сейчас январь. Или декабрь. А может, февраль. Неважно.

Он закурил. Эта сигарета оказалась последней. В ближайшем киоске он купил блок сигарет с ментолом и дальше шел прямо по улице, не сворачивая. В его голове не было ни одной мысли.

Он шел долго, скоро пришла ночь, он все еще шел; горели фонари, он щурился, фонари все равно горели, он продолжал идти. Наконец он увидел справа от себя здание, его очертания скрывала темнота.

Кэльш вошел без стука, аккуратно прикрыл за собой дверь и сел.

Это была большая комната без окон.

---

все не так.

зеркальное отражение прошлогоднего солнца.

как так могло получиться_

---

отпустило?

---

научите меня жить

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

в этом нет совсем никакого смысла.

я могу начинать сотни раз, но все равно в итоге предпочту промолчать

(с)

pubertat



с подоконника ночью выкрикивать SOS

но лицо онемело как маска паяца

научите меня целоваться взасос

научите меня танцевать и смеяться



безответны дома погруженные в сон

я опять совершаю безумное сальто

на укутанный в лунную плесень газон

и как мячик отскакиваю от асфальта



ветер неощутимо колышет траву

черный кот осторожно ступает на крышу

не услышит никто как я ночью реву

ну а днем я и сам себя толком не слышу



почему я учусь - но ничуть не умней!

ваши книги - темнее чем каменоломни!

разве кто-нибудь в них написал обо мне

почему это все ничего не дало мне



я уже никогда ничего не смогу

я пытаюсь отстаивать в общем трезвоне

это несовпаденье дорожек в мозгу

как в испорченном стереомагнитофоне



а потом пробуждаясь от денного сна

по ночам от меня отделяется кто-то

и когда он бросается вниз из окна

раздается не крик а звенящая нота

---

это всего лишь недосказанность, горькая, несправедливая недосказанность

я плачу за то, что вижу выход

искорки в твоих глазах, бездушный свет играет на стеклах, как на арфе

в голове вертятся равнодушные фразы

когда же наконец станет все равно

---

голова кругом

ненавижу, ненавижу твой запах

старый, холодный, серый, трупно-сладковатый

если бы хоть немножко другой

хоть немножко

если бы

---

это так чудесно.

это как снопы света, мягкие, игольчатые, очень горячие.

это как резкая потребность в людях, желание признаться всем в любви после острого приступа мизантропии.

это как долгожданный пофигизм - после тысячи лет истерик и поломанных надежд.

я пропиталась послезимой, я как будто все еще качаюсь на качелях, а то, что вокруг меня - всего лишь слабое, размытое напоминание.

сегодня очень тихо и с улыбками.

пропахли кострами